Выдержка N1 - Дневник Котяврик
Свет просиял, когда в пять лет я первый раз
пошла в школу и с удивлением и страхом
услышала чужой голос, обращенный ко мне и
назвавший мое имя.— Ты Рене? — спросил
этот голос, и чья-то рука ласково опустилась
мне на плечо.Это было в коридоре, нас
собрали там в первый день учебного года,
поскольку на улице шел дождь.—Рене? —
повторил мелодичный голос откуда-то
сверху, а рука все так же, легко и нежно,
поглаживала мое плечо — язык
прикосновений был мне совершенно
неизвестен.Я подняла голову — движение
такое непривычное, что мне едва не стало
плохо, — и встретила взгляд.Рене. Это же я.
Впервые кто-то позвал меня по имени.
Родители обычно просто призывно махали
рукой или односложно меня окликали, и,
когда эта незнакомая женщина — первым,
что я увидела, были ее светлые глаза и
улыбка — произнесла мое имя, душа моя
распахнулась перед ней, она внезапно стала
мне так близка, как никто и никогда прежде.
Мир вокруг обрел цвет. В болезненной
вспышке встрепенулись все чувства: я
услышала шум дождя, увидела стекающие по
оконным стеклам струи, ощутила запах
мокрой одежды, тесноту коридора, в
котором кишела ребятня, подивилась
мерцающему блеску старинных медных
крючков в раздевалке, где висели гроздья
пальтишек из плохонького сукна, и высоким
— на детский взгляд, до самого неба —
потолкам.Испуганно уставясь на
учительницу, которая заставила меня заново
родиться, я вцепилась в ее руку.—Давай-ка
снимем твою куртку, Рене, — предложила она
и, крепко придерживая, чтоб я не упала,
быстро и сноровисто раздела меня.Многие
думают, что сознание просыпается в тот
миг, когда мы рождаемся, но это
заблуждение, которое объясняется, скорее
всего, тем, что мы не можем представить
себе живое, но лишенное сознания существо.
Нам кажется, что мы всегда умели видеть и
чувствовать, поэтому мы уверенно
отождествляем появление на свет с
появлением сознания. Вот, однако же,
опровержение этой ошибочной теории: некая
девочка, Рене, вполне исправное
воспринимающее устройство, наделенное
зрением, слухом, обонянием, вкусом и
осязанием, могла пять лет прожить, ни в
коей мере не осознавая ни себя, ни
окружающий мир. На самом деле сознание
включается тогда, когда произносится
имя.Меня же, по несчастному стечению
обстоятельств, никто и не думал называть
по имени. — Какие красивые глазки, —
сказала учительница, и я знала, что она не
лжет, — в тот миг в моих глазах сияла
открывшаяся им красота, в них отражалось и
искрилось чудо моего рождения.Я
затрепетала от счастья и попыталась
углядеть в ее глазах отклик разделенной
радости. Но в мягком, благожелательном
взоре читалось только сострадание. Вот так,
всего лишь с жалостью, принимал
новорожденную мир.Меня же обуяла страсть
познать его.Поскольку нормальный способ
утолить свой голод путем общения с людьми
был мне, дикарке, недоступен — позднее я
поняла, почему моя спасительница смотрела
на меня так жалостливо: можно ли ждать,
чтобы бедность познала упоение словом и
научилась владеть им наравне с другими? —
оставалось поглощать книги. Никогда раньше
я не держала их в руках. А тут увидела, как
школьники постарше, все одинаково, как
будто движимые одной и той же силой,
впиваются глазами в невидимые мне следы
и, идя по ним в полном молчании, кажется,
извлекают из мертвой бумаги что-то живое.
Я прочла столько книг...Но, как все самоучки,
всегда сомневаюсь, правильно ли их поняла.
То мне представляется, что я могу окинуть
взором всю громаду знаний, и все, чего я
нахваталась, сплетается в единый узор, в
разветвленную сеть, то вдруг смысл
исчезает, суть ускользает, и, сколько я ни
перечитываю строчки, они только
становятся все невнятнее, а я сама себе
кажусь полоумной старухой, которая от
корки до корки прочитала меню и думает,
что у нее от этого наполнился желудок.
Наверное, такое сочетание проницательности
и слепоты — специфика самоучек. Оно
лишает их надежных вех, которые дает
хорошее образование, зато наделяет
способностью мыслить свободно, широко,
тогда как дисциплинированный ум
расставляет перегородки и не допускает
вольностей.И вот сегодня утром я
растерянно сижу на кухне перед раскрытой
книжкой. Происходит как раз то самое: я
остро чувствую безумие затеи постичь все в
одиночку и почти готова отступиться, но
что-то говорит мне, что я наконец-то нашла
своего учителя.Его зовут Гуссерль — ничего
себе имечко, домашнего любимца или марку
шоколада так не назовут, в нем слышится
что-то по-прусски тяжеловесное. Но что из
этого! Уж я-то, при моем опыте, научилась
не придавать значения неблагозвучности
мировой философии. И если вы все еще
воображаете, что старость, уродство,
вдовство и работа консьержки превратили
меня в убогое создание, смирившееся со
своей жалкой участью, то воображение у вас
довольно скудное. Да, я забилась в угол,
отказавшись от борьбы. Но укрытый в
надежном убежище ум не отступит ни перед
каким вызовом. Хоть по имени, положению и
внешности я полное ничтожество, но по
ясности ума — всемогущая богиня.
Мысли путаются. Пьер Артанс… Грубый
деспот, жадный до почестей и славы, он,
однако же, до последних дней не оставлял
усилий достичь вечно ускользающего,
химерического словесного совершенства и
разрывался между тягой к искусству и
жаждой власти. Но где тут истина, а где
обман? Что иллюзорно: власть или
искусство? Овладев искусством складно
говорить, мы превозносим до небес то, что
создано человеком, и объявляем суетным,
преступным и пустым стремление к
главенству, присущее нам всем, – да, всем,
включая несчастную консьержку в ее убогой
каморке: разве, отказавшись в реальной
жизни от погони за превосходством, она не
тешит себя мечтами о нем?В чем состоит
наша жизнь? Мы день за днем упорно
стараемся играть свою роль в этой лживой
комедии. Самое важное для нас, как и для
всех приматов, – оберегать и
благоустраивать наилучшим образом свою
территорию, подниматься или хотя бы не
опускаться в иерархии стаи да еще
совокупляться на все лады, как ради
удовольствия, так и ввиду продолжения
рода. Поэтому значительную часть своей
энергии мы тратим на то, чтобы пугать или
соблазнять – две основные тактики, к
которым мы прибегаем в своих
территориальных, иерархических и
сексуальных притязаниях, питающих наш
конатус. Но все это не выходит на
сознательный уровень. Мы рассуждаем о
любви, о добре и зле, о философии и
культуре и вцепляемся в эти благообразные
принципы, как клещ в теплый собачий бок.Но
временами лживость комедии жизни вдруг
делается очевидной. Тогда, словно
очнувшись от сна, мы смотрим на себя со
стороны, поражаемся тому, сколько сил
уходит на возню с жалкой бутафорией, и с
ужасом думаем, где же тут искусство.
Бесконечные гримасы и ужимки кажутся
совершеннейшей чушью, уютное теплое
гнездышко, за которое мы двадцать лет
расплачивались, – вульгарным барахлом, а с
таким трудом завоеванное положение в
обществе – пустой побрякушкой. Что же
касается потомства, мы вдруг видим его в
новом и довольно неприглядном свете: ведь
если отбросить альтруистическую обложку,
сама идея размножения выглядит жуткой
глупостью. Остаются радости секса, но и они
не выдерживают натиска жестокой правды о
нашем естестве, поскольку простые
физические упражнения без всякой любви не
подходят под наши прочно усвоенные
мерки.Нам не дано вечности.В такие дни,
когда на алтаре нашей природной сути
гибнут все романтические, политические,
моральные, интеллектуальные и
метафизические идеалы, которые упорно
внушались нам многолетним воспитанием и
образованием, с ними вместе и вся
общественная конструкция с ее делением на
зоны и иерархическими ступенями рушится и
погружается в лишенное смысла Ничто. Нет
больше бедных и богатых, философов и
ученых, повелителей и рабов, добрых и злых,
практиков и теоретиков, синдикалистов и
индивидуалистов, революционеров и
консерваторов – все они лишь рядовые
гоминиды, и их гримасы и улыбки, манеры и
украшения, языковой и разные другие коды
обусловлены генотипом среднего примата и
расшифровываются очень просто: отстоять
свое место или умереть.В такие дни
становится особенно острой потребность в
искусстве. Мы жаждем вернуть иллюзию
духовности, страшно хотим, чтобы что-
нибудь спасло нас от биологического рока и
чтобы не исчезли из нашего мира величие и
поэзия.
Ответить Класс
22 фев 15:19 Цитата из
За милости судьбы надо платить. Те, к кому
жизнь благосклонна, просто обязаны стоять
на страже прекрасного. Язык – наше
достояние, и его нормы, выработанные всей
нацией, – святыня. Пусть со временем они
меняются, преобразуются, отмирают и
возрождаются и пусть эта изменчивость
плодотворна, но, прежде чем получить право
участвовать в этой игре и ломке, необходимо
присягнуть им на верность. На элиту, людей,
избавленных от тяжкого труда, удела
бедняков, возложена двойная миссия: чтить
и хранить красоту языка. Поэтому, когда
такая вот Сабина Пальер небрежно ставит
запятую, – это кощунство, тем более
непростительное, что вместо нее почести
прекрасному воздают другие – поэтические
души, рожденные в лачугах и трущобах.Долг
богачей – служить красоте. Иначе они
заслуживают смерти.
Изм. Котяврик (20 Окт 2019 в 02:37)
5
пошла в школу и с удивлением и страхом
услышала чужой голос, обращенный ко мне и
назвавший мое имя.— Ты Рене? — спросил
этот голос, и чья-то рука ласково опустилась
мне на плечо.Это было в коридоре, нас
собрали там в первый день учебного года,
поскольку на улице шел дождь.—Рене? —
повторил мелодичный голос откуда-то
сверху, а рука все так же, легко и нежно,
поглаживала мое плечо — язык
прикосновений был мне совершенно
неизвестен.Я подняла голову — движение
такое непривычное, что мне едва не стало
плохо, — и встретила взгляд.Рене. Это же я.
Впервые кто-то позвал меня по имени.
Родители обычно просто призывно махали
рукой или односложно меня окликали, и,
когда эта незнакомая женщина — первым,
что я увидела, были ее светлые глаза и
улыбка — произнесла мое имя, душа моя
распахнулась перед ней, она внезапно стала
мне так близка, как никто и никогда прежде.
Мир вокруг обрел цвет. В болезненной
вспышке встрепенулись все чувства: я
услышала шум дождя, увидела стекающие по
оконным стеклам струи, ощутила запах
мокрой одежды, тесноту коридора, в
котором кишела ребятня, подивилась
мерцающему блеску старинных медных
крючков в раздевалке, где висели гроздья
пальтишек из плохонького сукна, и высоким
— на детский взгляд, до самого неба —
потолкам.Испуганно уставясь на
учительницу, которая заставила меня заново
родиться, я вцепилась в ее руку.—Давай-ка
снимем твою куртку, Рене, — предложила она
и, крепко придерживая, чтоб я не упала,
быстро и сноровисто раздела меня.Многие
думают, что сознание просыпается в тот
миг, когда мы рождаемся, но это
заблуждение, которое объясняется, скорее
всего, тем, что мы не можем представить
себе живое, но лишенное сознания существо.
Нам кажется, что мы всегда умели видеть и
чувствовать, поэтому мы уверенно
отождествляем появление на свет с
появлением сознания. Вот, однако же,
опровержение этой ошибочной теории: некая
девочка, Рене, вполне исправное
воспринимающее устройство, наделенное
зрением, слухом, обонянием, вкусом и
осязанием, могла пять лет прожить, ни в
коей мере не осознавая ни себя, ни
окружающий мир. На самом деле сознание
включается тогда, когда произносится
имя.Меня же, по несчастному стечению
обстоятельств, никто и не думал называть
по имени. — Какие красивые глазки, —
сказала учительница, и я знала, что она не
лжет, — в тот миг в моих глазах сияла
открывшаяся им красота, в них отражалось и
искрилось чудо моего рождения.Я
затрепетала от счастья и попыталась
углядеть в ее глазах отклик разделенной
радости. Но в мягком, благожелательном
взоре читалось только сострадание. Вот так,
всего лишь с жалостью, принимал
новорожденную мир.Меня же обуяла страсть
познать его.Поскольку нормальный способ
утолить свой голод путем общения с людьми
был мне, дикарке, недоступен — позднее я
поняла, почему моя спасительница смотрела
на меня так жалостливо: можно ли ждать,
чтобы бедность познала упоение словом и
научилась владеть им наравне с другими? —
оставалось поглощать книги. Никогда раньше
я не держала их в руках. А тут увидела, как
школьники постарше, все одинаково, как
будто движимые одной и той же силой,
впиваются глазами в невидимые мне следы
и, идя по ним в полном молчании, кажется,
извлекают из мертвой бумаги что-то живое.
Я прочла столько книг...Но, как все самоучки,
всегда сомневаюсь, правильно ли их поняла.
То мне представляется, что я могу окинуть
взором всю громаду знаний, и все, чего я
нахваталась, сплетается в единый узор, в
разветвленную сеть, то вдруг смысл
исчезает, суть ускользает, и, сколько я ни
перечитываю строчки, они только
становятся все невнятнее, а я сама себе
кажусь полоумной старухой, которая от
корки до корки прочитала меню и думает,
что у нее от этого наполнился желудок.
Наверное, такое сочетание проницательности
и слепоты — специфика самоучек. Оно
лишает их надежных вех, которые дает
хорошее образование, зато наделяет
способностью мыслить свободно, широко,
тогда как дисциплинированный ум
расставляет перегородки и не допускает
вольностей.И вот сегодня утром я
растерянно сижу на кухне перед раскрытой
книжкой. Происходит как раз то самое: я
остро чувствую безумие затеи постичь все в
одиночку и почти готова отступиться, но
что-то говорит мне, что я наконец-то нашла
своего учителя.Его зовут Гуссерль — ничего
себе имечко, домашнего любимца или марку
шоколада так не назовут, в нем слышится
что-то по-прусски тяжеловесное. Но что из
этого! Уж я-то, при моем опыте, научилась
не придавать значения неблагозвучности
мировой философии. И если вы все еще
воображаете, что старость, уродство,
вдовство и работа консьержки превратили
меня в убогое создание, смирившееся со
своей жалкой участью, то воображение у вас
довольно скудное. Да, я забилась в угол,
отказавшись от борьбы. Но укрытый в
надежном убежище ум не отступит ни перед
каким вызовом. Хоть по имени, положению и
внешности я полное ничтожество, но по
ясности ума — всемогущая богиня.
Мысли путаются. Пьер Артанс… Грубый
деспот, жадный до почестей и славы, он,
однако же, до последних дней не оставлял
усилий достичь вечно ускользающего,
химерического словесного совершенства и
разрывался между тягой к искусству и
жаждой власти. Но где тут истина, а где
обман? Что иллюзорно: власть или
искусство? Овладев искусством складно
говорить, мы превозносим до небес то, что
создано человеком, и объявляем суетным,
преступным и пустым стремление к
главенству, присущее нам всем, – да, всем,
включая несчастную консьержку в ее убогой
каморке: разве, отказавшись в реальной
жизни от погони за превосходством, она не
тешит себя мечтами о нем?В чем состоит
наша жизнь? Мы день за днем упорно
стараемся играть свою роль в этой лживой
комедии. Самое важное для нас, как и для
всех приматов, – оберегать и
благоустраивать наилучшим образом свою
территорию, подниматься или хотя бы не
опускаться в иерархии стаи да еще
совокупляться на все лады, как ради
удовольствия, так и ввиду продолжения
рода. Поэтому значительную часть своей
энергии мы тратим на то, чтобы пугать или
соблазнять – две основные тактики, к
которым мы прибегаем в своих
территориальных, иерархических и
сексуальных притязаниях, питающих наш
конатус. Но все это не выходит на
сознательный уровень. Мы рассуждаем о
любви, о добре и зле, о философии и
культуре и вцепляемся в эти благообразные
принципы, как клещ в теплый собачий бок.Но
временами лживость комедии жизни вдруг
делается очевидной. Тогда, словно
очнувшись от сна, мы смотрим на себя со
стороны, поражаемся тому, сколько сил
уходит на возню с жалкой бутафорией, и с
ужасом думаем, где же тут искусство.
Бесконечные гримасы и ужимки кажутся
совершеннейшей чушью, уютное теплое
гнездышко, за которое мы двадцать лет
расплачивались, – вульгарным барахлом, а с
таким трудом завоеванное положение в
обществе – пустой побрякушкой. Что же
касается потомства, мы вдруг видим его в
новом и довольно неприглядном свете: ведь
если отбросить альтруистическую обложку,
сама идея размножения выглядит жуткой
глупостью. Остаются радости секса, но и они
не выдерживают натиска жестокой правды о
нашем естестве, поскольку простые
физические упражнения без всякой любви не
подходят под наши прочно усвоенные
мерки.Нам не дано вечности.В такие дни,
когда на алтаре нашей природной сути
гибнут все романтические, политические,
моральные, интеллектуальные и
метафизические идеалы, которые упорно
внушались нам многолетним воспитанием и
образованием, с ними вместе и вся
общественная конструкция с ее делением на
зоны и иерархическими ступенями рушится и
погружается в лишенное смысла Ничто. Нет
больше бедных и богатых, философов и
ученых, повелителей и рабов, добрых и злых,
практиков и теоретиков, синдикалистов и
индивидуалистов, революционеров и
консерваторов – все они лишь рядовые
гоминиды, и их гримасы и улыбки, манеры и
украшения, языковой и разные другие коды
обусловлены генотипом среднего примата и
расшифровываются очень просто: отстоять
свое место или умереть.В такие дни
становится особенно острой потребность в
искусстве. Мы жаждем вернуть иллюзию
духовности, страшно хотим, чтобы что-
нибудь спасло нас от биологического рока и
чтобы не исчезли из нашего мира величие и
поэзия.
Ответить Класс
22 фев 15:19 Цитата из
За милости судьбы надо платить. Те, к кому
жизнь благосклонна, просто обязаны стоять
на страже прекрасного. Язык – наше
достояние, и его нормы, выработанные всей
нацией, – святыня. Пусть со временем они
меняются, преобразуются, отмирают и
возрождаются и пусть эта изменчивость
плодотворна, но, прежде чем получить право
участвовать в этой игре и ломке, необходимо
присягнуть им на верность. На элиту, людей,
избавленных от тяжкого труда, удела
бедняков, возложена двойная миссия: чтить
и хранить красоту языка. Поэтому, когда
такая вот Сабина Пальер небрежно ставит
запятую, – это кощунство, тем более
непростительное, что вместо нее почести
прекрасному воздают другие – поэтические
души, рожденные в лачугах и трущобах.Долг
богачей – служить красоте. Иначе они
заслуживают смерти.
Изм. Котяврик (20 Окт 2019 в 02:37)
5
Автор: Котяврик
20 Окт 2019 в 01:52